|
БЛЮЗ
Сначала я помню трамвай, который шел по Клинической.
Его сильно качало, а сквозь окна плыли руины.
Я был маленький, но к тому времени я уже знал что кирпич, разбросанный
по городу, - грубый и тяжелый, во всяком случае, я не мог его тогда
поднять. Хорошо помню первое открытие, связанное с этими кирпичами,
- когда я пытался представить, сколько людей собирали эти дома, развалины
которых проплывали в трамвайном окне, мое сознание столкнулось с понятием
бесконечности. Слова этого я тогда еще не знал, но понятие это меня
ошеломило.
Сестра училась в музыкальном училище и, когда никого не было дома,
я часто сочинял какие-то бесконечные звукосочетания на ее пианино.
Мне просто нравилось извлекать звуки и выстраивать их в ритмическую
и гармоничную (как мне казалось) форму.
Потом в школе Илларий, который был старше меня на два класса, научил
меня связывать звуки на губной гармошке.
Гармошка - это вам не фортепиано. Во-первых, она всегда с тобой -
в кармане. Но самое главное, что звучание одной ее ноты может меняться,
в зависимости от акустических возможностей рта и губ.
Так начался мой блюз. С трофейной губной гармошки, которую я выменял
у одноклассницы. Позже, в моей жизни их было много - двухрядные и
двусторонние, маленькие и увесистые. Ноты так и остались для меня
неизученной страницей, но играл я всегда.
Потом я познакомился с Забугой - высокий, с худым лицом, над макетом
Кафедрального собора и огромной энергией и желанием построить новый
Кёнигсберг. Я восхищался им.
Получилось так, что к нам в руки попали послевоенные фотографии разного
качества и из разных источников. Это было еще одно потрясение - уже
в зрелом возрасте. Оказывается, на месте сегодняшних пустырей стоял
город, в руинах, но город - вполне еще узнаваемый Кёнигсберг! И шпиль
его Альтштадтской кирхи все еще находился, казалось, в вечной гармонии
со шпилем Замка.
Когда землетрясением разрушило армянские города, я уже на четвертый
день брел со спальником, рулоном кинопленки за спиной и двумя "Олимпусами"
в карманах по Ленинакану, чудом протиснувшись сквозь три кордона проверки
документов в ночном Ереване.
Тогда я еще не понимал, что причиной этого безрассудного поступка
послужили те самые фотографии разрушенного Кёнигсберга. Подсознательно
необходимо было это пережить, потрогать, чтобы что-то понять. Уму
и душе недостаточно было одних фотографий, неубедительно, что ли.
Ленинакан убедил. Разрушенные улицы и мертвые дети. Спасатели и мародеры.
Человеческие мозги на совковой лопате и самый вкусный кофе, какой
больше никогда и нигде не пил. В Армении - стихия. Здесь были бомбардировки,
штурм, война, идеологические установки и мирное стирание "чужой"
истории.
После Ленинакана фиксировать реальность больше не получалось. Хотелось
снимать любовь и гармонию, какую-то вечную неподдельную красоту, никакой
крови и никакой смерти, но почему-то получалось все равно грустно.
В паузах я оттачивал свой блюз - получалось пронзительнее и глубже.
Однажды в Гурзуфе, на "пьяных аллеях", с гитаристом из Киева,
имя которого я даже не запомнил, мы блюзом заработали трехлитровую
банку настоящего, хорошо выдержанного крымского портвейна. Там же,
в Гурзуфе, за тот же блюз я попал в милицию. Выписали двадцать пять
рублей штрафа "за нарушение общественного порядка и попрошайничество".
Саша Карпенко настойчиво пытался объяснить строгому старшине, что
это была только музыка. Тогда ему тоже выписали двадцать пять.
Однажды с Забугой и Елизаровым мы поехали в Гердауен. Там я увидел
"неразрушенный" послевоенный Кёнигсберг, как будто не было
войны, только редкая родная русская речь ставила все на свои места.
Я был сильно взволнован. Снимал очень много и случайно пропустил через
камеру две пленки, вместо четырех, то есть каждая дважды прошла за
объективом. Изображения бессознательно соединились в новые неожиданные
формы. Так родились "Проникновения" изображения и времени.
В ночь, когда советские танки штурмовали телебашню в Вильнюсе, мы
с компанией друзей были в Паланге. Всю ночь провели у телевизора -
это было потрясение, события не укладывались в голове. Утром Паланга
заполнилась траурными трехцветными литовскими флагами и взволнованной,
но решительной толпой. По дороге домой выяснилось, что не только Паланга
- вся Литва была на улицах. Даже в маленьких поселках люди собирались
вокруг костелов. Не было агрессии, была решимость отстоять свою свободу.
Никакой границы тогда еще не было. Сразу за Йодкранте и Нидой непрерывное
движение автобуса погрузило нас в атмосферу повседневной суеты и привычного
безразличия - никто ничего не знал. Да, казалось, и не очень интересовался.
Вечером мы собрались у меня дома на Курортной вместе с Игорем Пащенко,
Светой Колбанева и Сашей Адерихиным. Цель была одна, - в какой форме
выразить свою солидарность с соседями. Как можно молчать, когда у
наших соседей, к которым, кстати, мы постоянно ездили затариваться
провиантом, беда.
Игорь предложил простую и понятную форму протеста - мы просто похороним
"демократию", о которой повсюду трезвонила "перестройка".
В мастерской Пащенко мы склеили из плотного картона маленький "детский"
гробик, написали на нем слово "Демократия", Олег Сачков
принес Литовский флаг, траурные ленточки покрасили черной тушью, и
уже на следующий день траурная церемония собралась в сквере прямо
напротив мэрии.
Вместе с примкнувшими к нам студентами нас было не больше двадцати.
Пройдя вдоль мэрии дальше по Ленинскому проспекту, мы хотели опустить
гробик в воды Преголи, в районе самой Королевской горы или Твангсте,
и мирно разойтись.
У подножья Замка, на современной Центральной площади, подкатил-таки
воронок, и два офицера предъявили нам претензии в несанкционированности
наших действий. Подполковник вел переговоры, майор требовал изъятия
"вещдока", то есть гробика. Конечно, было обидно, что не
удается завершить церемонию.
Руками нервно озирающегося майора гробик был погружен в воронок.
И пусть бабульки, попадавшиеся нам по пути, удивленно шептали "Наверное,
это экологи"; и пусть немногие машины нам сигналили и мигали
фарами, и пусть самих нас было немного, - этот акт пробудил в нас
всех чувство национального самосознания. Здесь на этой земле, на нашей
Родине, вдалеке от мало известной нам России, мы, как могли, поддержали
дух свободы и независимости.
Никаких политических целей мы не преследовали. Все это было просто
честно и искренне, скорее не как блюз, а как рок, как музыка протеста
и единения.
Потом был театр. Марчелли открыл для меня новую, ничем не обремененную,
свободу. Творческую, человеческую, свободу действия и формы выражения.
Это было, как первая любовь.
Я постоянно ездил в Тильзит. Снимал все спектакли, а в перерывах мы
все время что-то придумывали. Ночевал обычно у Лены Сафоновой, на
последнем этаже гостиницы "Россия", где размещалось несколько
комнат театрального общежития. Наверное, это самый светлый и творческий
период в моей жизни. Все получалось. И ничто не могло этому помешать.
С Розой мы сделали несколько театральных плакатов.
Потом я снимал на косе ее дочь Светлану. Фотографии так и остались
самыми легкими и естественными из всего, что пришлось делать. Любовь
пронзила насквозь. Попытки сопротивления каждый раз разбивались, как
о гранит набережных Прегеля.
Все кончилось "Рождеством в покинутом доме".
Блюз стал жёстче и отрывистей. У нас родилась дочка. Перед родами
мы успели снять "Плод".
Мы коснулись тайны. И тайна оказалась покорной.
Так год за годом сочинялся этот блюз. Я перестал снимать людей и все
чаще стараюсь остаться один на один с камерой и природой. Забуга ловит
рыбу, и, кажется, мог бы свой опыт облечь в научную и философскую
форму. Я не знаю честнее рыбака, чем он. Кажется, он мог бы разговаривать
с лососем на равных.
Кёнигсберг меняется, и называется Калининградом, что, вполне соответствует
его сегодняшнему статусу. В нем есть даже аквапарк, а машины по утрам
задыхаются в пробках. Жизнь пульсирует от выборов до громких голливудских
премьер, и все меньше по нему ходят летом, с картой в руках ухоженные
старики и старушки, у которых при упоминании его родного имени загораются
глаза. Их немецкий многим местным жителям сегодня вполне понятен.
Весной 1973 года, возвращаясь из школы, мне почему-то захотелось
написать письмо в 2000 год.
Тогда рубеж с символически обозначенным числом "2000" казался
чем-то недосягаемым и бесконечно далеким. Дома я сразу, не переодеваясь,
сел за письменный стол, потоком сознания заполнил стандартный лист
бумаги. Поймав себя на мысли, что перечитывать нельзя, потому что
наверняка порву это письмо из-за его несовершенства, быстро запечатал
в конверт и спрятал в свой дневник. Письмо адресовано было самому
себе.
Очень часто меня подмывало его вскрыть, неподдельный интерес к собственной
тайне боролся с табу нарушить самому себе данное обещание.
Наступило 5 марта 2000 года. 17 часов 30 минут. Назначенный день и
час. Читатель, конечно, может не поверить, но именно в это время в
художественной галерее открывалась выставка "Письмо в 21 век".
Письмо я взял с собой. Собственные руки меня не слушались. Вскрыть
его мне помогла Татьяна Юрьевна Суворова, кстати, единственный в моей
жизни педагог, у которой я слушал два семестра лекции по современному
искусству в институте "Рыбьего" хозяйства. Все мое официальное
художественное образование этим и заканчивалось.
Начиналось письмо со слов "Надеюсь, до 2000 года не было войны,
а если и была, то не хочу об этом писать…", все остальное детско-личное.
Но эта фраза была честной, в ней не было никакой патетики, это была
лишь надежда и, самое главное, искреннее желание, посланное в следующий
век.
Вы спросите: причем здесь блюз?
Да просто все эти письма, гармошки, демонстрации, ленинаканы, гурзуфы
и гердауены, люди и старые кирпичи, - все это, в своей амплитуде от
восторга до отчаяния, в созвучии своем, создавали музыку нового пространства
и нового времени, которая записывалась на кусочки желатиновой пленки.
А по своей энергетике ассоциироваться она может только с блюзом, когда
нечего терять, и хочется жить, как бы критически к этой жизни не относиться.
И обеими ногами эта музыка опирается на тело древнего города.
Вы слышите?
|
|
 |
 |
 |
| "Пески",
1993 г. |
  |
| "Чемодан", 2000 г. |
 |
| Мужские
слезы", 1999-2000 г. |
|
Юрий ПАВЛОВ
Родился 20.08.1958, профессиональный фотограф, член Союза фотохудожников
России с 1990 г., живет и работает в Калининграде.
С 1985 года - активный участник фотовыставок на территории региона
и России, а также в Литве, Польше, Германии.
Основные выставки:
- "Трагедия Армении", 1989, Калининград, Olsztyn
(Польша)
- "Восточно-прусский коллаж", 1992, Калининград
- "Игра в куклы", 1993, Калининград, Hermansburg,
Dortmund (Германия)
- оператор и звукооператор на документальном фильме Олега
Морозова и Лесли Франке "Остров Матросово", Телевидение
NDR (Германия), 1994
- Участие в выставке художников Балтийских стран, 1995, Szcziecyn
(Польша)
- Персональная выставка в рамках театрального фестиваля "Балтийский
Дом", 1996, Санкт-Петербург
- "Рождество в покинутом доме", Калининградская
художественная галерея, 1997
- фотограф и постановщик в художественном проекте Аллы Яковлевой
"Игры в декаданс", 1998. Калининград, клуб "Универсал".
- Москва, галерея Moscow Business Plaza "Рэдиссон-Славянская.
- "Другое море. Ровнь. Пула. Венеция", 1998, Музей
мирового океана, Калининград
- "Смывающие грехи",1999, музей Мирового океана,
Калининград.
- Участие в фестивале искусств "Культурные герои 21 века",1999,
Москва
- Куратор и координатор документально-художественного проекта
"Кенигсберг-Калининград". 20 век в фотографиях.
- "Men's tears", галерея Литовского отделения ЮНЕСКО,
2001, Vilnius
- "Полторы дюжины", 2001, Panievezys (Литва)
- Лауреат выставки "Арт-фото Россия 2001" , Москва
- Три калининградских фотографа, 2002, Berlin
- Участие в международном литературно-художественном проекте
"И это все серьезно…" по произведениям Йоханеса
Бобровского, Arenshoop (Германия), Klaipeda (Литва), Olsztyn
(Польша), Калининград.
- Фотобиеннале авторских коллекций "Сургут-2003",
1 место в разделе "свободная тема" за коллекцию
фотографий "Мужские слезы".
- "Проникновения", 2003, Kiel (Германия)
|
|
