ВИТАС ЛУЦКУС
Классик литовской фотографии
Родился 29-ого мая 1943 года в Каунасе. Умер 16-ого марта 1987 года в Вильнюсе. В 1950 – 1961 годах учился в каунасской школе искусств на отделении живописи. В 1963 году вступил в каунасский фотоклуб, некоторое время был его председателем. Работал на штатных должностях и по договорным заказам, связанным с фотографией. С 1970 года был членом Союза фотохудожников Литвы.
Витас Луцкус создал известные фотосерии: «Родня» (1958 – 1987), «Взгляд на старинную фотографию» (1974 – 1987), «Портрет крупным планом» (1969 – 1987), «Переправа волов из острова на сушу – Эстония» (1971), «Мимы» (1967 – 1971), «В Азербайджане» (1981), «В Башкирии» (1981), «В Тбилиси» (1981), «Пантомима» (1983), «В Алтайском краю» (1985), «Коллеги» (1961 – 1987), «На белом фоне» (1987 – не закончено).
Работам Витаса Луцкуса свойственно оригинальное единение художественного образа и документальности, проницательный взгляд в сущность человеческого бытия. Правильно подмечено московским искусствоведом Анри Вартановым, что раскованность, даже некоторая небрежность, которую не следует путать с неаккуратностью дилетанта, придают обязательную достоверность его работам, напоминая об истоках «школы литовской фотографии».
При жизни прошло лишь несколько персональных выставок Витаса Луцкуса. Первая из них состоялась в Москве в 1982 году, а потом – в Таллине и в Киеве, небольшая экспозиция была развернута в Вильнюсском Дворце художников в 1985 году. В Москве хранится и одна из коллекций работ Витаса Луцкуса, приобретенная Музеем изобразительных искусств имени А.С. Пушкина.
Настоящее шествие по миру творчества Витаса Луцкуса началось уже после его физической жизни. В 1993 году в Амстердаме вышел альбом его работ под названием “Vitas Luckus: The hard way” («Витас Луцкус: Трудный путь»). Увы, пока единственный. Правда, фотографии Витаса Луцкуса не только экспонируются на многих литовских и зарубежных выставках, но и печатаются в разнообразных фотоизданиях.
«Я не могу сказать, чем является фотография. Я также не знаю, что такое – жизнь. Не знаю, не знаю, не знаю. Казалось бы, сущность фотографии можно объяснить её документальностью. Однако её прикосновение к жизни мне напоминает скальпель, который ранит, разрушает живое тело, даже пробравшись вглубь, он не открывает таинства жизни. Я всегда ощущаю барьер, который мешает проявиться знанию, и открытие мгновения несёт в себе неизбежный признак замкнутости»,- писал Витас Луцкус в своём дневнике.
Сигитас Кривицкас
Должен упасть. Но не падает...
Портрет фотохудожника глазами друзей
Журнал «Персона» № 11, 1999 г.
ЕГО ЗВАЛИ ВИТАС ЛУЦКУС
Родился в Каунасе. Жил в Вильнюсе. Женился на русской. Красивая пара! Яркая.
Такой же дом, мастерская: безупречный интерьер, старинная мебель, живопись, книги; музыка, посуда, серебро — ничего кричащего и лишнего. Небалтийская широта и хлебосольство.
В доме всегда люди — друзья, коллеги со всего Союза (он не застал распада СССР). Любопытные, завистники (они его и погубили).
Умел слушать. Во всем искал глубину. Заслушивался Вагнером, удивлялся Маркесу. «Теркина» знал наизусть всего.
Тбилисская милиция поила его вином, одесские воры приезжали к нему запросто. Из башкирской глубинки присылали мед, Католикос армянский угощал его обедом. Держал дома живого льва.
Прекрасный рисовальщик. Фотография полностью его поглотила. Много работал и пил.
Он первый прикоснулся к старинной фотографии, совмещая ее с современной, — получал удивительные результаты. В обратной перспективе искал ответы на бесконечные вопросы о Войне и Жизни.
Ответа не нашел, заработал головную боль, которую предлагал мне купить. Купить не удалось. Оставил нам ее в наследство, шагнув с балкона в неизвестную бесконечность.
Валерий Арутюнов
Журнал «Персона» № 11, 1999 г.
P.S. Вильнюс стал заграницей. Жена Таня уехала в Америку. Голландцы устроили посмертную выставку. В Швейцарии вышел альбом. Музей изобразительных искусств им. Пушкина приобрел его небольшую коллекцию.
БУНТАРЬ
«Все эти» овалы и квадраты, треугольники и диагонали, по которым профессионал строит кадр, для него — ложь. Между профессионалом и реальностью — вечная невидимая стена: построение кадра. Стену надо разрушить!
Лучше всего было бы поставить на перекрестке фотоавтомат, который бы щелкал врасплох и случайно, и чтобы никто этого не замечал...
— А разве не то же самое делает репортер, когда стоит на перекрестке и щелкает врасплох?
Не ручаюсь, что именно этими словами я подогревал Луцкуса — хотя он был не из тех, кого надо подогревать, — но нечто подобное я ему говорил. То, что я слышал в ответ, излагаю здесь не стенографически, а по существу:
— Репортерский снимок — такой же «сделанный», как и снимок «художественный». В нем столько же самообмана и те же ухищренные квадраты-треугольники. Надо дать жизни говорить самой. Чтобы не только щелкающий репортер был незаметен, но и оптика.
— И оптика? — ехидничаю я. — А кто наведет на резкость?
— А ты, рассматривая старинные фотоальбомы, ищешь там резкость? Тебе другое важно: смысл поступка человека в тот день и в то мгновение жизни. Почему совершенно разные люди: ученый, домохозяйка и крестьянин, приехавший в Вильнюс продавать зерно, — пошли в фотоателье и сунули головы в дырку с нарисованными пальмами? Голова домохозяйки среди пальм — что там правда и что ложь? Нарисованные пальмы — ложь?
— Ложь, — подтверждаю я.
— А лицо человека, влезшего в раму и «сделавшего» выражение, — не ложь разве?
— Но тогда что же правда?
— Правда — то, как человек пытается о себе солгать. Правда — тот факт, что он пришел в ателье и влез в рамку. Правда — сам факт съемки, осуществление ложной позы в ложной декорации!..
Он был небольшой любитель рассуждать. Он был неутомимый мастер-практик, мастер-художник. Он сверкнул впервые в конце 60-х годов в альбоме «Каунасской девятки», а потом на целое десятилетие исчез, нырнул в легенды и в конце 70-х вернулся на страницы литовских фотоантологий с циклами, пронзившими Литву.
Там не только Литва. Там циклы из дальних поездок, вошедшие в фотоклассику. Охват! И — замечательно развитие внутренней темы.
Луцкус следит одновременно и первый, и второй, и третий планы. Иногда он повторяет фигуру, удваивая, утраивая ее в «зеркале». Но чаще — всматривается в натуру. Планы визуально совмещены, но драматически разобщены.
Если на первом плане — лицо, то на втором какой-нибудь сюжет (дама с собачкой изрядного размера), с лицом первого плана прямо не связанный.
Мир расчленен. Если идут двое, то фон «разрезан» на «клеточки». Ты можешь прыгнуть, но и в воздухе угодишь в квадрат «фона», который подстерегает тебя везде. Расщепление, расслоение бытия — вот главная драма, которая мучает Луцкуса.
Мир расчленен, но не рушится... Почему?
Помню, взял в руки его натюрморт. Окно, подоконник, какая-то деревяшка в щипцах. Что-то «держит» меня, и я не могу понять, что. Задаю автору запрещенный вопрос:
— Что ты хотел этим сказать?
Я не думал, что драматизм, спрятанный в его работах, можно обозначить с такой детской непосредственностью и так точно:
— Плоскогубцы лежат, видишь? В них дощечка. Она должна упасть. А не падает.
Мир ОЖИДАЕТ распада и разобщения. ГОТОВ к нему. СОПРОТИВЛЯЕТСЯ ему.
Где ты теперь, Витас? Там, в Бесконечности, которой нам не постичь, в Зазеркалье, которое ты искал сквозь ритуальные зеркала, в глубине Перспективы, в которую ты вместил столько миров?
Видишь: что ритуализовано навек, вдруг заваливается, а то, что беззащитно и должно бы упасть, — не падает...
Лев Аннинский
Журнал «Персона» № 11, 1999 г.
 |
 |
|
